Сигара и рояль. Глава 4. Беларусь, лето 1941 года.

Старший лейтенант медицинской службы Анна Каминская эти выходные проводила дома. С родителями и девятилетней дочерью Лидой. Собственно говоря, военную форму она носила только три недели. А до этого была обыкновенным хирургом в одной из городских больниц. Точнее, хирургом талантливым. Так, в крайнем случае, о ней часто говорили коллеги. Да и начальство с подобной характеристикой не спорило.

Так бы и работала себе дальше доктор Каминская. И, вполне возможно, года через три, после ухода на пенсию нынешнего заведующего хирургическим отделением, с полным основанием заняла бы освободившееся кресло.

Но на календаре была вторая половина июня, и неминуемая война стояла у порога. Конечно, из чёрных тарелок репродукторов всё так же неслись весёлые песни. И дикторы вполне серьёзно заверяли советский народ в прочной и нерушимой дружбе с гитлеровской Германией. На долгие, долгие годы. Но, живя всего в нескольких сотнях километров от западной границы СССР, совсем не обязательно было слушать радио или читать газеты, чтобы знать истинное положение вещей.

Да и этот вызов в военкомат третьего июня тоже говорил о многом. Там, конечно, Анне рассказали явно наспех сочиненную «сказочку» о том, что армии тоже нужны хорошие врачи. А она, мол, в своем коллективе, по мнению начальства, одна из лучших. И возможность быстрого служебного и профессионального роста ей будет гарантирована. Да и в денежном плане доктор Каминская только выиграет. Что для неё должно быть тоже веским аргументом: всё-таки растит дочь без мужа.

Всё это, естественно, было правдой. Только Анна почему-то не сомневалась, что военком «скромно» умолчал о том, что для него главным аргументом было хорошее знание доктором Каминской немецкого языка. Она учила его сначала в школе, потом – в медицинском институте. А четыре года назад была ещё несколько месяцев на стажировке в одной из австрийских клиник. Ассистировала тамошнему медицинскому светиле.

В последнем тоже не было ничего сверхъестественного. Больница, в которой работала Анна, обслуживала высших лиц республики. Как гражданских, так и военных. И они, по понятным причинам, заботились о том, чтобы уровень медицинского персонала там был соответствующим. На уровне, так сказать, лучших европейских стандартов.

Но и гипотетический карьерный рост, и более высокая зарплата, и даже хорошее знание немецкого были лишь видимой частью айсберга. Анна была уверена, что столь резкой перемене в своей жизни она обязана секретарю партийной ячейки больницы. Точнее, собственным моральным принципам…

Только что закончивший фельдшерские курсы Семён Назарчук встретил октябрьскую революцию с восторгом. На фельдшера он пошёл учиться только по настоянию отца, и в выбранной профессии звёзд с неба, как говорится, не хватал. А точнее сказать – был ленив, невнимателен и к больным относился, как к чему-то неодушевлённому. Правда, с одним исключением, касающимся молодых представительниц прекрасной половины человечества.

И симптомы любого заболевания, по мнению этого «специалиста», в обязательном порядке должны были проявляться на теле пациентки. Тем или иным образом. А любые предметы одежды подобному медицинскому «осмотру», понятное дело, только мешали.

Вступив в восемнадцатом году в партию большевиков, Назарчук постепенно продвигался по ступенькам партийной лестницы и к сорока годам дослужился до руководителя парторганизации самой престижной больницы города.

На новом месте Семён Матвеевич развернулся во всю ширь. Весь вновь поступающий на работу медперсонал обязательно проходил вводный «инструктаж» в его кабинете. Мужчины (их были единицы), женщины за сорок и откровенные дурнушки любого возраста отделывались четвертьчасовой лекцией, выдержанной в лучших большевистских традициях. Все же остальные…

Впрочем, Назарчук к подобным беседам всегда готовился очень тщательно. Жёны или дочери высокопоставленных хозяйственных, партийных или военных функционеров вообще проводили в кабинете партийного босса считанные минуты. И, быстро подписав необходимые бумаги, спокойно приступали к выполнению своих непосредственных должностных обязанностей.

Те же, кто не обладал нужным «иммунитетом», задерживались на час, а то и дольше. Либо, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слёзы и непечатные выражения, шли искать другое место работы.

Увы, к искреннему сожалению «коммуниста» Назарчука, текучесть кадров в больнице была очень низкой. Поэтому, помимо вводного «инструктажа», Семён Матвеевич стал проводить «разъяснительную» работу и с другими членами коллектива.

Сначала Каминская не предавала значения тому факту, что секретарь парторганизации с некоторых пор стал уж слишком часто заходить в хирургическое отделение. Как и старалась не показать вида, что привычка Назарчука во время разговора обнимать собеседницу за талию, явного восторга у нее не вызывает. Тем более что именно талию он смог точно найти у нее лишь в первый раз. Это при её-то фигуре! А в дальнейшем партийная рука почему-то начала слабеть и до нужной высоты всё больше и больше не дотягивала.

«В конце концов, с меня не убудет, - уговаривала себя Анна. – Синяков или, не дай Бог, язв после его «разговоров» ведь не остаётся. Пусть уж подержится за стройное женское тело, если ему так хочется. А портить из-за этого жизнь – себе же дороже».

Однако Назарчук, успокоенный её внешней невозмутимостью, решил не останавливаться на достигнутом.

В тот день он застал Каминскую в ординаторской одну и, уже привычно положив руку гораздо ниже талии, «проворковал»:

- Что же вы, Анечка, всё только работаете и работаете? Больница, дочка, опять – больница, дочка… И так каждый день. О себе ведь тоже надо подумать. О личной, гм-м, жизни. Вы женщина фигуристая, привлекательная…

При этих словах рука Семёна Матвеевича принялась за активное и настойчивое исследование отдельных – наиболее аппетитных на его взгляд – частей этой самой фигуры.

Анна развернулась так резко, что шаловливая партячейковская рука, явно не ожидавшая подобных фортелей от всегда спокойной докторши, с характерным стуком впечаталась в угол стоявшего рядом шкафа.

- Ну, зачем вы так, Анечка! Я же к вам со всей душой…

- Семён Матвеевич, - Каминской стоило большого труда не наговорить сейчас лишнего, - со своей личной жизнью я как-нибудь разберусь сама. И уж точно без вашей помощи. А сейчас извините, мне нужно зайти к больному в четвёртую палату.

- Ну, больной может полчаса и обождать, - продолжал гнуть свою линию Назарчук.

- Вы в этом уверены?

- А кто у нас там лежит?

- Начальник политуправления округа.

На лице Назарчука не дрогнул ни один мускул. Он, конечно же, сразу понял намёк, но несколько секунд постоял, как бы раздумывая, а потом подчёркнуто официальным тоном бросил:

- Конечно, доктор Каминская, конечно! Больные – это наша первейшая обязанность.

После этого разговора руководитель партийной организации больницы в хирургическое отделение не заходил. А примерно через две недели доктор Каминская получила повестку из военкомата.

Вот как раз тему её внезапного призыва на военную службу Анна сейчас и обсуждала с отцом. Они сидели на кухне у раскрытого окна. Лидочка уже давно спала в своей комнате. Мама тоже полчаса назад ушла в спальню. А они, как два заговорщика, с наслаждением пускали в окно тонкие струйки папиросного дыма и тихо переговаривались.

Стояла тихая субботняя ночь. Дневная жара уже спала, и слабые дуновения летнего ветерка приятно освежали лицо. Желтоватый свет одинокого уличного фонаря почти терялся в густой листве росших возле дома каштанов. Оставшись вдвоём с отцом, Аня выключила на кухне свет и теперь их лица в темном прямоугольнике окна казались какими-то причудливыми масками, освещаемые лишь золотисто-красноватыми огоньками папирос.

- Знаешь, дочка, не нравится мне всё это. Более того, я боюсь. Боюсь за маму, за тебя, за Лидочку. – Витольд Каминский машинально покрутил в руке тлеющий окурок. – Если начнется война, а ждать, увы, осталось недолго, я не знаю, что со всеми нами будет.

Вообще, когда-то Аниного отца звали Витольдас Каминскас. Но после школы он уехал учиться в Минск, да так потом, женившись, и остался жить в Белоруссии. И, получая уже после революции новый паспорт, «забыл» написать в нём свои литовские имя и фамилию. Это было тем более предусмотрительно, потому что его родители так и остались жить на своём хуторе. Как говорили в те годы: в буржуазной Литве. Что в стране победившего пролетариата, мягко говоря, не приветствовалось. И лишь совсем недавно, после «добровольного» вхождения стран Балтии в состав СССР, он случайно встретил бывшего земляка. Который и поведал Витольду, что его родители умерли где-то в середине 30-х годов, так и не увидев больше своего сына. Тогда же обо всём этом впервые услышала и Аня, не подозревавшая до того момента о не очень пролетарском происхождении своего отца. Как оказалось, это была только часть правды.

- Понимаешь, Аня, я тебе никогда этого не рассказывал. Да и маме – тоже. У меня есть младший брат. Точнее – был… Или всё-таки есть… В общем, я сейчас и сам не знаю. По слухам, он ушёл в восемнадцатом к Деникину, а там то ли погиб, то ли… В общем, он вполне может жить сейчас в Германии, Франции или ещё Бог знает где.

- Так мы-то здесь причём? – Аня недоумённо посмотрела на отца. – У нас же нигде в документах об этом не упоминается.

- Так-то оно так. Просто я хочу, чтобы ты об этом знала. Грядет большая и страшная война, и никто не знает, что будет с каждым из нас.

Молодая женщина непроизвольно вздрогнула, вдруг поняв, что имеет в виду её отец. Никогда раньше она не задумывалась о жутких реалиях возможной войны. О том, что там любого могут убить, искалечить… Да и вообще, никто не знает, что с ним может случиться.

- Да, пап, всё обойдётся, - не очень уверенно промолвила Аня. – Здесь же никто об этом не знает. И я бы не знала, если бы ты сейчас не рассказал. Да и войны ещё, может, не будет.

- Дай Бог, как говорится. Дай Бог. Ты только помни, что в СССР брат-белогвардеец – это, как минимум, лагеря, а для немцев – чуть ли не заслуга. Борец с большевиками, всё-таки.  Ну что, ещё по одной и спать?

- Угу. Только ты мне так никогда и не рассказывал, почему навсегда уехал из родительского дома?

- Не сегодня, ладно? Не то настроение что-то.

- Хорошо.

Отец с дочерью молча выкурили ещё по папиросе и разошлись по своим комнатам. А на рассвете их разбудил смертоносный визг несущихся к земле бомб.

Гул летящих самолетов и первые далёкие взрывы они услышали где-то около пяти часов утра. И тут же втроём выскочили на кухню. Только Лидочка так же безмятежно продолжала посапывать в своей кровати.

Их район города пока ещё не бомбили, и они молча сидели за столом. Потом также, не говоря ни слова, попили чай, приготовленный отцом.

Сказать, что случившееся было полной неожиданностью для Анны Каминской и её родителей – значило слукавить. Но, одно дело рассуждать о приближающейся войне теоретически и совсем другое – окунуться в неё с головой. Когда вся привычная жизнь в одночасье встает на дыбы и потом несётся вскачь, как ошалевшая от испуга лошадь. Не разбирая дороги, не задумываясь ни о чём. Лишь бы оказаться подальше от этого страшного места. От источника беды. И что случится по дороге с повозкой или седоками значения не имеет. Не до того. Потом разберёмся.

Может быть… Если выживем.

Анна вдруг ясно представила, что должен был чувствовать в свои последние минуты жизни её погибший под Халхин-Голом муж. Да, он был кадровым военным и, в принципе, понимал, что подобное может случиться с ним в любую минуту. Понимать-то – понимал. Но ведь в глубине души, как и любой человек, всё же надеялся, что этого не произойдет. Хотя бы с ним. Или, уж, в крайнем случае, не сейчас.

Она машинально достала из отцовской пачки папиросу и, только глубоко затянувшись, поняла, что впервые курит в присутствии матери. Отец-то давно знал – Аня начала курить после гибели мужа, но жене не рассказывал. Зачем зря женщину расстраивать.

Но сейчас мама как-то рассеянно взглянула на дочь и ничего не сказала, погруженная в свои невесёлые мысли. Да и какая теперь, собственно, была разница. Бомбам и пулям все едино: что курящий, что нет.

Анна же, очевидно что-то решив для себя, одним уверенным движением затушила окурок о край пепельницы и встала из-за стола.

- Так, дорогие родители! Мне через пару часов надо быть на работе. Тьфу, на службе. А вы думайте, как быстрее выбираться отсюда. Подальше, на восток. Вместе с Лидочкой. В армии вам всё равно делать нечего. И возраст уже не самый подходящий, да и специальности у вас сугубо гражданские.

При её последних словах отец словно проснулся. Вернулся на грешную землю из никому не ведомых далей, в которых пребывал последние минуты, глядя перед собой помутневшими, ничего не видящими глазами.

- Да, дочка, ты, наверное, права. Мы обязательно уедем. Ты только себя береги.

Ещё не было восьми, когда пришёл посыльный из военкомата. Старшему лейтенанту медицинской службы Анне Каминской было предписано прибыть к городскому военному комиссару в 14-00 для получения назначения по дальнейшему прохождению службы.

Она забежала домой ещё на следующий день. Буквально на несколько минут.

- Меня назначили начальником хирургического отделения в формирующийся санитарный поезд. Вечером мы уезжаем. И вы не тяните с отъездом. Немцы наступают очень быстро.

Больше своих родителей Аня никогда не видела. Санитарный поезд, где теперь было её место службы, уже через несколько часов движения в сторону линии фронта был вынужден остановиться. Впереди, насколько хватало взора, были только искореженные взрывами рельсы и обуглившиеся шпалы. Их спас только расположенный рядом полустанок, давший возможность перегнать паровоз в хвост состава. Не будь этого, они бы все так и остались навсегда на этом безымянном разъезде.

Налёт самолётов с чёрными крестами на крыльях застал их уже по дороге в тыл. То ли фашистские летчики имели другую задачу, то ли санитарный поезд показался им мелкой добычей, но они, пролетая дальше на восток, сбросили лишь несколько бомб.

Одна из которых разорвалась в центре последнего вагона. Погибли два врача и шесть медсестер. Анне Каминской на долгие годы врезались в память слова начальника поезда, сказанные им, когда они были уже в относительной безопасности: «Господи, легко отделались!».

Тогда ей это показалось кощунством. Ведь погибли восемь человек.

Сразу.

Мирные, безоружные люди, призванные спасать от смерти других.

Чуть позднее Анна поняла, что когда счёт идёт на сотни тысяч и миллионы, восемь погибших действительно выглядят чуть ли не подарком судьбы.

Как же всё и всех в считанные часы изменила война. Даже на обращение к Богу советского офицера, коммуниста никто не обратил внимания. И, в первую очередь, он сам.

А через неделю после начала войны гитлеровские войска заняли её родной город. И Анна так и не знала, где теперь её родители и дочь. Что с ними. Отец собирался ехать к своему старому знакомому, куда-то в Приуралье. И даже записал Ане его адрес. Но на её письма, посланные туда, никто так ни разу и не ответил.говоря на русском, как бы с него перевожу.м.  громко, что в их сторону стали оборачиваться прохожие.